Универсалия метели в повести Л.Н. Толстого «Метель» и рассказе М.А. Булгакова «Вьюга» (из сборника «Записки юного врача») Вступление Должно отметить, что в обоих рассматриваемых мною произведениях метель имеет универсальный характер. Однако у Толстого и Булгакова актуализируются разные стороны метельной универсалии. Впрочем, нельзя не отметить, что некоторые смыслы и мотивы, свойственные универсалии метели и отличные от избранного аспекта её рассмотрения, присутствуют имплицитно, выдавая принадлежность текста к культурному полю русской литературы. Тезис Тезис моего исследования заключается в следующем: при многих схожих, почти параллельных эпизодах и мотивах метельная универсалия в повести Толстого «Метель» и в рассказе Булгакова «Вьюга» имеет не тождественное значение. Толстой реализует метельную универсалию в ключе изображения духовного роста героя, в то время как Булгаков актуализирует значение метели как выражения Судьбы, обращая внимание, кроме того, на инфернальную её природу. Метельная универсалия у Толстого Метельная универсалия у Толстого актуализируется в связи с пустынным кодом, пустыней как пространством духовного роста. Это выдаёт и сама ситуация пути, довольно типичная для «пустынных» сюжетов. Но гораздо более пустынный код проявляется в подчёркнутом сопоставлении пространства степи, объятого метелью, и водного пространства в окружении изнуряющего зноя. Герой-рассказчик, засыпая во время наблюдения за одним из ямщиков, видит во сне эпизод своей ранней молодости, в котором в знойный июльский полдень «прохожий мужик» тонет в пруду. Впоследствии, уже ощущая первые признаки замерзания, герой думает так: «Уж лучше утонуть, чем замерзнуть, пускай меня вытащат в неводе; а впрочем, все равно - утонуть ли, замерзнуть…» Таким образом, можно говорить о сближении и даже уравнивании судьбы утонувшего и замёрзшего в метель. Через это мы приходим к общекультурному соприкосновению пустынного и водного пространств, а также к более частному выводу о единой роли жара и холода в повести. Пустынный код, как уже было сказано, связывается с духовным ростом. У героя-рассказчика желание чего-то необыкновенного, романтического («Мне казалось, что было бы недурно, если бы к утру в какую-нибудь далекую, неизвестную деревню лошади бы уж сами привезли нас полузамерзлых, чтобы некоторые даже замерзли совершенно…») пересиливает «маленькую боязнь» участи безвестно погибшего. Эта ситуация романтического понимания опасности может быть связана с эпизодом из сна об утонувшем мужике, где мечтающего под сенью шиповника героя облепляют мухи, которые у Толстого связываются с суетными, праздными мыслями и ничтожными заботами. Однако второй сон героя, выпускающий наружу бессознательные стремления и страхи, демонстрирует изменения в ценностной ориентации героя. В этом сне на первый план выходят различные символы смерти – такие, как убежище под снегом (буквально – снежная могила), заяц, в славянской мифологии наделённый ролью предвестника смерти, и радуга. Кроме того, когда герой-рассказчик во сне желает войти в свою снежную комнатку, его хватают за ногу со словами: «Стой! давай деньги. Все одно умирать!». А нога, как известно, нередко выступает как фаллический символ, связанный с жизненной силой – и попытка схватить героя за ногу в сопровождении приведённой реплики должна быть расценена как попытка лишить его жизни. Ценностную переориентировку героя – понимание им ценности жизни – показывает и то, что во сне он встречает свою тётушку «с гомеопатической аптечкой», носителя наивного, романтического понимания жизни. Встречает под руку с утопленником из первого своего сна – они смеются и не понимают знаков, которые делает им герой. В конце сновидения герой-рассказчик устремляется на звон колоколов («…впереди звонят два колокола, и знаю, что я спасен, когда прибегу к ним…»), в народных верованиях традиционно связываемых с божественным гласом и защитой от нечистой силы. Таким образом, мы можем проследить смену приоритетов у героя: от желания чего-то необычного, романтического и, в целом, пустого и праздного, до устремления к жизни и её светлым началам, воплощённым в звоне колоколов. Метельная универсалия у Булгакова Рассказ «Вьюга» соотносится с повестью Толстого через параллельные почти мотивы и эпизоды, среди которых выделяются мотив соприкосновения жара и холода, мотив погружения в воду и ситуация сновидения. Однако нельзя не отметить актуализации различных смыслов этих категорий у Толстого и Булгакова. И во многом именно эти различия помогают нам очертить круг смыслов метельной универсалии, реализуемых каждым из авторов. Рассмотрим мотив соприкосновения жара и холода. По нашему мнению, мотив этот возможно соотнести с реализацией в рассказе значения метели как судьбы – предопределённости в отношении смерти и выживания героев. Должно отметить, что значение это реализуется и чисто сюжетно – если учитывать то, что именно метель, замедлив движение доктора к больной, в немалой степени обрекла её на смерть. Герои, отмеченные печатью смерти, и соприкасающиеся с ними персонажи несут в себе присутствие холода. Так, пожарный, пришедший «из метели», и присланный, чтобы привезти доктора к умирающей девушке, одет в волчью шубу (и об этой детали мы поговорим позднее), от которой ударяет в доктора струйка холода. Таким образом, со стихией холода связывается человек, являющийся вестником приближающейся смерти. И, как показывает дальнейший анализ, появление мотива холода свидетельствует об обречённости девушки на смерть. Кроме того, приближаясь к постели умирающей девушки, доктор чувствует привычный холод под ложечкой, неизменно возникающий при непосредственном соприкосновении со смертью. Следовательно, и умирающая девушка напрямую соотносится с холодом. Рассмотрение дальнейшего эпизода потребует сопоставления его с параллельным эпизодом рассказа. По пути к умирающей девушке, в будто бы присмиревшую метель, доктор Бомгард видит сон, в котором он, как есть, в дорожной шубе, оказывается в бане. Этому эпизоду соответствует параллельный эпизод обратного пути героя в уже по-настоящему разыгравшуюся метель, который также сопровождается ситуацией сна. Второй свой сон доктор описывает так: «Ни в какие бани я не попал, а стало мне холодно. И все холоднее и холоднее» Таким образом, метель, ставшая на обратном пути серьёзной угрозой для жизни героя, соотносится со стихией холода. В то же время будто бы утихающая, но по прежнему достаточно сильная, чтобы задержать доктора на пути к больной, метель связывается со сном о банях. Соотношение же жизненной силы со стихией жара лучше всего прослеживается в эпизоде обороны от волков, преследующих сани героя. В голове готовящегося стрелять доктора Бомгарда проскальзывает мысль – двое ли только волков преследуют сани или, быть может, целая стая. И при слове «стая» «варом»  обливает героя под  шубой и пальцы на ногах перестают ныть. Таким образом, энергия сопротивления и жажда отстоять свою жизнь связывается здесь со стихией жара. Кроме того, с жизнью соотносится и погружение в воду, в рассказе тесно связанное со стихией жара. Так, вызов к умирающей девушке застаёт доктора Бомгарда в корыте, наполненном горячей водой. Кроме того, во сне, в котором герой оказывается в бане, клубится пар (вход в пространство, наполненное паром, здесь выступает вариантом погружения в воду) – и входит в шубе. Мы считаем возможным предположить, что корыто, наполненное горячей водой и заключающее в себе тело героя, и шуба, также заключающая в себе тело героя в окружении пара, могут быть соотнесены с материнской утробой – первейшим символом жизни. В связи с этим предположением предрешена и судьба доктора – выжить в метель и невредимым добраться до больницы, несмотря на преследование волков и угрозу крупозного воспаления лёгких. Коснёмся инфернальной стороны метели у Булгакова. Ту легко возможно проследить в анималистическом сопровождении метели (преследование саней волками, определённо хтоническими животными, и волчья шуба у пожарного, вестника смерти), а также в прямом сравнении метели с баловством чёрта («словно чёрт с зубным порошком баловался»). Кроме того, инфернальную природу метели поддерживает, думается, и «антиматримониальный сюжет» (расстройство свадьбы вследствие смерти невесты), в виде «сюжета-перевёртыша» пришедший в рассказ из общего сюжетного поля метельной универсалии. Выводы На основе вышесказанного мы можем сделать вывод о том, что значение метельной универсалии у Толстого и Булгакова не тождественно: в повести «Метель» актуализируется связь метели с пустынным кодом и духовным ростом героя, в то время как рассказ «Вьюга» реализует значение метели как Судьбы и её инфернальную природу. Некоторые мотивы и эпизоды, встречающиеся в обоих произведениях, совпадая и не совпадая на разных уровнях, не только проясняют значение метельной универсалии в конкретном тексте, но и расширяют поле её смыслов в целом. И, несмотря на разность актуализируемых смыслов и реализуемых сюжетов, мы можем говорить о том, что каждое из произведений входит в общее семантико-сюжетное поле универсалии метели.